Суть потрясения

Борис Юхананов родился 60 лет назад в Москве, закончил актерский факультет Института искусств Воронежа и отслужил в армии. Отучившись в ГИТИСе, стал учеником двух великих режиссеров Эфроса и Васильева, а потом занимался всю жизнь экспериментальными и новаторскими художественными практиками, а последние два года правит независимым московским Электротеатром «Станиславский». В 1980-х годах он придумывал «медленное видео» и движение «Параллельное кино», отменив обычный киномонтаж. Основывал «Театр-Театр» для занятий хэппенингом и перформансом. Был удивительный эпизод создания совместно с Сергеем Курёхиным Ленинградского свободного университета. Создал МИР (Мастерскую индивидуальной режиссуры) и по сей день воспитывает универсальных деятелей театра и кино: актеров, режиссеров, художников, сценаристов, создающих афишу Электротеатра. Они занимаются новомистериальными «разомкнутыми пространствами работы». Так, «МИР-4» непрерывно делает «Золотого осла» Апулея, а «МИР-5» прорабатывает темы «Орфея и Эвридики» Ануя и Кокто. В 1990-х Борис Юхананов много занимался людьми с синдромом Дауна — задолго до нынешней моды на вовлечение в театр «особенных» людей. А список «эволюционных проектов» за 30 лет просто необозрим. В разговоре сосредоточились на нынешних готовых произведениях юбиляра, не виденных еще москвичами, и на будущей феерии «Пиноккио»

Начнем с того, что интересно всем, но мало кто видел: с вашего исследования странностей футбола. Каково назидание вашего фильма «Назидание», показанного на кинофестивале в Локарно-2017? Футбол, ипподром в древнем Константинополе, Олимпийские игры, римские гладиаторы – все это одно и то же, ничего не меняется. «Хлеба и зрелищ» – универсальный лозунг?

Сегодняшний футбол нельзя сравнивать с античными аренами, наблюдателей чемпионатов мира – миллиарды, особенно если говорить о финальном матче. Моя работа началась с потрясения, испытанного во время финального матча 2006 года. Это произошло со всеми людьми, сидевшими на трибунах и у телеэкранов. Суть потрясения исходила из структуры происходящего. Невероятное пенальти, которого не могло быть. Я тщательно исследовал момент с участием Матерацци с разных ракурсов замедленной съемки. Когда Зидан бил пенальти, он был пойман идеей странного удара прямо на бегу. Мяч бьет в штангу, отскакивает вниз, опять в штангу, и только потом улетает в поле. В этом ударе было «мерцание», чтобы никто не понял, попал он в ворота или нет. Дальше происходит бодание Матерацци, забившего гол французам, с Зиданом. Удивительные фото и кинокадры: Матерацци падает и сворачивается в позу зародыша, Зидан стоит памятником перед ним, а дальше уходит в подземелье, на фоне золотого фаллоса Кубка Мира. Невероятной красоты и отчаяния кадры. Начинаешь слышать дыхание мистериальных страстей. Творец делает постановки проповедей на стадионах, чтобы это попало в сердца миллиардов.

Тогда перейдем к другой невиданной москвичами вещи, опере «Октавия. Трепанация», премьера которой прошла в Амстердаме. Там есть мощнейший образ – Будда появляется прямо в голове Ленина. Как будто спасает миллиарды людей, исторически затронутых, так или иначе, этой головой.

Самый общий концепт звучит так: опера-операция, опера-инсталляция, опера-трепанация. Ученые, мобилизованные правительством, хотели понять, от чего умер Ленин, и вынули его мозг. Думали, от сифилиса, оказалось – от редчайшего вида инсульта, связанного с полным известкованием, окаменением сосудов мозга. Мы расположили внутри черепа размером с трехэтажный дом конструктивистскую сцену. Произвели операцию средствами хора, музыки и театра, вычищая из этой головы тиранические импульсы. В результате в очищенной от тирании сфере рождается Будда. И что же красивому золотому Будде делать, как не спасать.

Метафорически говоря, чтобы выйти из мучений осознавания сложного настоящего, человек может приобрести синдром Дауна или аутизм. Что посоветуете как исследователь и знаток?

И то и другое прекрасно эстетически. В «особенных» есть полная открытость миру, а в закрытости аутизма есть защита от вибраций, угрожающих созревающему сознанию. В крепостях и коконах они продолжают путь золотого руна, познания мира. Каждый из страдающих аутизмом людей невероятно одинок по-своему. А разбить кокон нельзя, иначе можно ранить. Поэтому театр хорош как коммуна для аутичных артистов. Почувствовав безопасность, они раскрыли бы сокровища своей спрятанной любви. А люди с синдромом Дауна настолько иные, что защищены от всего, с ними нечего не сделаешь.

Почему-то в отечественном театре никто, кроме вас, не занимается метафизикой.
Надо было добавить – да и вы не занимаетесь, и мы бы вместе всплакнули.

Подозреваю, в поисках метафизики вы сослали себя в Воронеж, когда вам было 17 лет.

Это вопрос из специальной вашей поэтики, когда спрашивают, не потому ли вы кушаете борщ с мясом в 60, что посетили Воронеж в 17?

Ну, тогда юбилейный вопрос: чем важен для мужчины возраст 60 лет?

Начиная с 40 лет, мужчина получает дополнительную функцию, происходит становление миссии. Женщина, рождая ребенка, уже наделена огромной миссией, мало с чем сравнимой, поэтому она намного развитее мужчин, причем с ранней юности. Мы говорим о хронически нарастающей инфантилизации мужчины, потому что он получает своего «ребенка» и начинает приближаться к статусу женщины только после сорока. Имя этого ребёнка – миссия. Открываются дополнительные душевные органы, которые у женщины открыты с 13 лет. С этого времени он начинает по-новому видеть форматы и устройства социального космоса, различать симулякры и реальность. Становясь чутким, он взаимодействует с акупунктурой социума. Поэтому юбилейность – сигнал вменяемости и ответственности мужчины перед миссией. Если в 40 начинается такой рост, то в 60 и даже в 80 – это молодая, не до конца созревшая субстанция. А в 100 миссия взрослеет, и мужчина свободен, ему уже глубоко насрать на юбилеи и все остальное посюстороннее. Так происходил столетний юбилей Юрия Любимова. Мы с ним, кстати, астральные двойники, родились в один день.

А по поводу воронежской юности что бы сказали?

А воронежская юность – это отдельный рассказ, исполненный сладости мужского самолюбования. Уже там, в Воронеже, начался проект «архивирование будущего», игра с нарциссическими структурами бытования художника в социуме. Там началась разработка писательской техники, связанной с техникой рисунка единой непрерывной линией. Не отрывая карандаша или кисти от бумаги, я сливался с миром. Приходил в музей и одной непрерывной линией, питаясь картиной, не глядя на бумагу, срисовывал Рембрандта. И медиумическая восприимчивость к миру перелилась в технику письма романа «Черт-те что, или В бегах за убегающим временем». Одновременность описания как воспаленная фиксация себя, окружающего мира и фантазмов – мощный тренинг. Отправившись в армию, я получил огромный подарок, испытание армейской жизнью привело к созданию романа «Солдатик», не бывшего просто дневниковой записью. Я потом узнал, что такой способ мгновенного остранения близок практике суфиев. Европейская феноменология очень близка суфизму. И только через 30 лет после армии, после завершения видеоромана в 1000 кассет «Сумасшедший принц», после гигантского «Романа-дневника», где сам дневник превращен в персонажа произведения, я вернулся к «Моментальным запискам сентиментального солдатика».

О будущей вашей сказке, о спектакле по пьесе Андрея Вишневского «Пиноккио», можете сказать концептуально?

Прежде всего надо сказать об Андрее Вишневском, создавшем целый драматургический мир, и вообще о новой драме. Всем, интересующимся новой нон-форматной драматургией, советую вчитаться в его сайт. Лучшие драматурги 1970–80-х разрабатывали драматургию потока, интенсивно занимались кристаллизацией разговорной речи. Диалог стал слышаться совершенно по-новому, а театры, обслуживающие драматический диалог, продолжали жить старой жизнью. Например, бодлеровская поэтика и опыт кристаллизации, которые себе позволяла Людмила Петрушевская, работая с речью граждан, была новаторской интереснейшей формой работы. А вот кино не справилось с такой драматургией. Герой новой волны – Зилов из «Утиной охоты» Вампилова, до сих пор нигде не поставлен внятно, хотя по силе воздействия его можно сравнить с героями «На последнем дыхании» Годара. В театре «драматургия потока» не поставлена, не найдены средства глубинного разбора, использовались поверхностные средства, а на поверхности всегда чернуха. Отсюда с 70-х годов образовалось зияние, разрыв между полнотой театральных средств и драматургией. Единственным исключением являлся Анатолий Васильев, сделавший спектакли по новой драматургии классическими шедеврами. Он сделал тексты Славкина новой классикой, потратив на «Серсо» и «Взрослую дочь молодого человека» энергию, доселе применимую только к Шекспиру. Как в безводной пустыне, где каждый миллиметр тела преобразован ради выживания, тексты новой драматургии становятся театром на атомном уровне языка, концептов, инструкций и ремарок. И Андрей Вишневский принадлежит этой драматургии, давно ставшей трендом и уже переживающей стагнацию.

Кажется, будто новая драма замерла на стадии читок, как будто ушла в радиопередачи. Возможно ли ставить новую драму как детско-взрослую сказку?

Я называю Андрея Вишневского первым новопроцессуальным драматургом, прицел его работы – формирование и снабжение мира свойствами эволюционного характера, потому его работа есть мифотворение. Его тексты живут как таинственные динамические скульптуры, где парадоксально устроены отношения диалогов и ремарок, где разворачиваются миры, невозможные для постановщика. То есть ремарки – не указания постановщику. А диалоги, наоборот, живут в правилах полноценного действия. У него много пьес, и темы имеют сквозное развитие. «Пиноккио» есть саморазвивающаяся мистериальная структура. Благодаря отшлифованной технике соотношения ремарок и диалогов Андрей добивается удивительных галлюцинаций. Я не встречал предложений театру такого предельного типа, где драматургическая галлюцинация есть документация несуществующей вселенной. Это другой, в отличие от новой драмы, тип глубинного удовольствия, связанный с мистериальной структурой мифа, архитектоникой раскрытия тайны, инициацией. Это совсем не то, что обычно понимают под метафизикой. Опасно ведь делиться со зрителем глубинным неудовольствием, безднами человеческой души, как это любит делать психологический театр. В текстах Андрея есть огромный киносценарный элемент, но в преодоленной форме. Поэтому, как и в «Синей птице», это будет путешествие в глубинное кино, в мифическую глубину несуществующего мира. Огромная работа в разгаре своего начала, и это тщательная сценографическая лаборатория Юрия Федоровича Харикова, работа Дмитрия Курляндского над сложнейшей музыкальной тканью.

Какие практикуете типы удовольствия в смысле отдыха, какие книжки у вас на столе и какие фильмы смотрите?

Когда я в разгаре постановки и сочинения спектакля, когда на репетициях формируется действие, игра, грезы, живой диалог с актерами, мне очень трудно смотреть что-либо вообще. Для жителя мегаполиса чтение детективов замена медитации, потому что нет понимания техник восточных практик отдохновения. Скорее, можно говорить о типе паркового удовольствия променада, об элементарной возможности продышаться. Прямое удовольствие я получаю от фантастики, от хороших сериалов, но в период сочинения спектакля даже «Твин Пикс» не находит во мне зрителя. В книжках я скорее перемещаюсь, чем читаю от начала до конца. От «Смерти Эмпедокла» Ф. Гельдерлина к Анри Волохонскому, от «Аутографии языка и сознания» Федора Гиренка к Прусту. Вот на столе «От древа к лабиринту. Исторические исследования знака и интерпретации»» Умберто Эко лежит, а там – «Искусство как ремесло» Бруно Мунари. Дома под рукой «Патафизика» Эндрю Хьюгилла, этакая светская эзотерика европейской культуры. В связи с работой над «Пиноккио» мне интересен Владимир Бибихин, я разыскиваю в трактате «Лес» совпадения наших глубинных интуиций.