Борис Юхананов: «Во всем мире накапливается энергия катаклизма»

Борис Юхананов в 1980-е был одним из лидеров театрального андеграунда, а сегодня возглавляет Электротеатр Станиславский — место силы для эстетов и ценителей современного искусства. Радикальное преображение театра в 2013 году — его заслуга. Как и то, что пространство стало своеобразной творческой лабораторией, где совершаются культурные открытия и эксперименты. Отдельно стоит поблагодарить Юхананова за возможность увидеть в Москве работы титанов современного театра, таких, например, как Ромео Кастеллуччи. При всей нагрузке, которую предполагает должность худрука, Юхананов продолжает активно ставить спектакли и сам — да какие! Циклы постановок «Синяя птица», «Стойкий принцип», «Сверлийцы», «Золотой осел» и «Орфические игры» уже вошли в историю отечественного театра.

Сегодня он занят подготовкой к новому сезону — режиссер планирует сразу две большие премьеры: оперу-операцию «Октавия. Трепанация» и «Пиноккио». Лето, как известно, — время непродолжительного затишья в жизни театра; мы воспользовались этой паузой, чтобы обстоятельно поговорить с Борисом Юханановым о планах и перспективах.

ELLЕ: Сперва мне хотелось бы поговорить о времени. Вы всегда тесно общались с молодежью — и в 80-е, когда начинали творческую карьеру, и сейчас, когда стали мастером. По вашим наблюдениям, как изменились молодые люди? Что изменилось в актерах?

Борис Юхананов: Главное, что можно сказать про молодежь 80-х годов — если уж мы пользуемся этим странным термином, «молодежь», — так это то, что она была очень сильно дифференцированной. Одни находились под властью советского гипноза — со всеми вытекавшими последствиями, — а другие, наоборот, уже вышли из этого состояния и находились в каком-то совсем ином режиме становления своей жизни, своей судьбы.

У них было разное представление о будущем. У одних оно связывалось со школой, институтом, работой, с понятными вещами, а у других было во многом неопределенным. Сейчас этой дифференциации практически нет. Для всех будущее одинаково неопределенно, находится в каком-то тумане. И вот это отсутствие представления о будущем объединяет молодых людей, оно их определяет. Сегодня человек не рассматривает свою жизнь в системе иллюзий. Он живет в реальности. У него четче и ответственнее представление о самом себе, о необходимости борьбы за себя. Люди живут совсем в другой системе коммуникаций. Они живут вместе с интернетом. У них другие отношения с успехом, с социальным продвижением, с коммуникациями. Всего этого, конечно, в 80-е не было.

А если говорить сущностно об актерах, которые выходят играть, и с них отшелушивается время с его прошлым и будущим, и они оказываются лицом к лицу с собой настоящим — здесь изменения еще более радикальные. Люди, родившиеся после 1990 года, другие. В каком-то смысле они уже не раздвоены. Нечему было их рассечь напополам и столкнуть эти половинки друг с другом. У них принципиально иной опыт — опыт цельного сознания, скажем так.

ФОТОГРАФ: АНДРЕЙ БЕЗУКЛАДНИКОВ

А вам не кажется, что возможность комфорта и некая буржуазность общества сделала людей неготовыми к радикальным жестам?

Нет, не кажется. Даже наоборот. Никакого комфорта я в молодежи не нахожу. Я нахожу стойкую готовность выживать. И в основном те люди, которых я перед собой вижу, рассчитывают только на себя. Они не полагаются на родителей, на систему, на что-то еще. Они не верят, что система им поможет. Они учатся пользоваться обстоятельствами, но при этом более устойчивы к ветрам времени, которые постоянно дуют в нашем Отечестве. И, конечно, они живут в открытом мире, многие из них знают языки, знакомы с культурой других стран. И в этом смысле они уже не являются людьми «совка», они — люди открытого мира. В них, в отличие от нас, быстрее и как-то точнее проявляется этическое представление о жизни. Парадокс заключается в том, что нынешняя молодежь лишена того цинизма, который появился в людях в 80-е — как следствие раздвоенности души.

Вы как-то сказали, что «всегда находитесь в ответственной гражданской позиции». А какую миссию в этом смысле выполняет Электротеатр? Вы согласны с мнением, что он является лидером экспериментального театра, или это ненужные ярлыки?

Скорее, это лишние ярлыки. Я не люблю маркетинговые игры такого рода: «Этот лидер, а тот — отстает». Я не люблю иерархическую структуру, которая, возможно, необходима в социуме, но она очень опасна в искусстве. Как сказал, по-моему, Блок, что мы не тенора, мы не должны соревноваться друг с другом. Я за уникальность и отдельность — при открытых профессиональных и человеческих связях, конечно.

ФОТОГРАФ: АНДРЕЙ БЕЗУКЛАДНИКОВ

И все-таки, если мы говорим о миссии Электротеатра, вы как-то ее для себя формулировали, когда только пришли сюда?

Я думаю, нельзя обобщать через миссию группу разных людей, пусть даже они и находятся под крышей одного театра. Миссия — это что-то глубоко индивидуальное для каждого. Миссия — это не приказ, это узор судьбы. И этот узор все время меняется. В нем возникают разные сопряжения и цвета. Вот за этим узором я слежу с удивлением и радостью — а иногда и с печалью, если вдруг он для меня остается не до конца проясненным. Ну, а насколько мы определились по отношению ко всему остальному театральному ландшафту, я, честно сказать, не знаю. Мне просто интересно развиваться, находя что-то новое как внутри нашей чудесной команды, так и снаружи. Мы ведь всегда открыты к диалогу и коммуникации, мы всегда взаимодействуем с миром.

Чем вы руководствуетесь при формировании репертуара театра? Ведь у вас есть очень разные спектакли. Есть радикальные постановки — среди них и ваши собственные, — а есть, например, «Служанки бульвара Сансет» Владимира Коренева: спектакль во многом очень классический…

А мне как раз кажется, что у Владимира Борисовича получился очень радикальный спектакль.

Радикальный?

Да, конечно, потому что там такое интересное сочетание его мудрости и опыта, с одной стороны, и невероятной работы ансамбля, труппы, неожиданных сценографических решений, что постановка получилась радикальнее самых радикальных спектаклей.

Если же говорить о репертуаре в целом, то я могу сравнить себя с садовником. Как хороший садовник, я должен слышать каждое деревце, каждый цветок в саду. Посадив дерево, ты точно знаешь, что это будет яблоня, или рябина, или вишня, и соответственно с этим ты и работаешь. А иногда вдруг залетевшее семя само дает всход. Ты ведь не будешь его вырубать, правильно? Надо посмотреть, что из него вырастет, а потом найти какое-то сопряжение этому неожиданному ростку.

РЕПЕТИЦИЯ «ПИНОККИО». ФОТОГРАФ: ОЛИМПИЯ ОРЛОВА

Давайте тогда поговорим о ваших творческих методах. Мне кажется, вы очень интересно работаете с произведениями, выращивая на их поле новые смыслы — порой вообще никак не связанные, возможно, с задумкой автора. Расскажите, когда вы читаете текст, как вы понимаете, что он может стать предметом постановки? Как вы дальше с ним работаете?

Это интересный и сложный вопрос. Конечно, в первую очередь я интуитивно чувствую близость самого текста, потенциал, спрятанный в глубине его связей. И я понимаю, что мне предстоит совершить акт перевода этого текста в другой вид искусства — в игру. Я не могу оставить текст просто текстом. Тогда бы это была литература, подчас замечательная, но ее достаточно просто читать. Не надо спешить навязывать тексту свои приоритеты и представления. Только потом, в труде, который как раз связан с переводом текста в живой спектакль, происходят самые разные приключения.

Можете вспомнить материал, который у вас вызвал наибольшие трудности при работе над ним?

Самым большим и сложным текстом был текст Леши Шипенко «Наблюдатель» о рок-музыке, который он написал в 1987 году. Сложность была в том, что этот текст был написан и соткан как бы из самой нашей жизни, из современной тогда музыки. С ним нужно было очень много и плотно работать, чтобы текст сумел принять в себя всю глубину тех жизненных условий, в которых мы находились. Таким образом, из пьесы он превратился в роман о рок-музыке и об андеграунде. Этот текст мы, кажется, переписывали раз десять. Задачу облегчало отчасти то, что сам автор был участником этого проекта, и он даже там играл.

Я знаю, что этой осенью у вас выходит сразу несколько больших проектов — «Октавия. Трепанация» и «Пиноккио». Можете рассказать, почему зритель должен увидеть эти постановки?

Знаете, я думаю, что зритель театру ничего не должен. Впрочем, как и театр — зрителю.

И все же мне бы хотелось что-то услышать про «Октавию» и «Пиноккио».

«Октавия» — это большая форма, это опера. Проект длится давно. Он начался еще в конце 80-х годов, когда в ЖЭКе с «Дикими зверями андеграунда» я впервые обратился к этой теме. А что же это за тема? Она у меня связана с тем, что как-то раз в одной домашней библиотеке я одновременно открыл два текста. Один текст — это пьеса, возможно, Сенеки, а может быть, лже-Сенеки — «Октавия». А второй текст — это текст Троцкого о Ленине.

Когда я открыл их вместе, в 1989 году, не имея никакой конкретной цели, я вдруг почувствовал, что они как будто притянулись друг к другу. Для меня открылся некий путь, в котором можно выразить что-то, что только еще накапливалось в нашем отечестве. И этот путь, как образ, был залит кровью. В тексте Сенеки Нерон сжигает Рим и убивает свою мать. Это был такой глобальный катаклизм, разрушающий империю до основания. И почему-то меня текст Сенеки подтолкнул к ощущению предстоящей нашей стране крови в 90-е годы. И это футурологическое ощущение, очень близко подошедшее к сердцу, стало требовать спектакля.

Текст Троцкого имел схожую интонацию. Он рассказывал, по сути, об императоре — то есть о тиране и диктаторе. Троцкий рассказывал о нем с таким вдохновением и блеском, что меня это поразило. Тогда в какой-то момент я вдруг увидел единство истории, творящей себя в самые разные эпохи в самых разных странах. В то время, в 1989-м, мы нигде, кроме ЖЭКа, не смогли поставить этот спектакль. Это было по-своему потрясающе — мы делали постановку прямо под портретами членов Политбюро.

Сегодня, когда прошло время, прошли 90-е годы и «нулевые», я вдруг опять ощутил призыв, который услышал тогда, в конце 1980-х. Я опять ощутил, что в самом нашем отечестве, да и во всем мире, снова накапливается эта энергия катаклизма, только она уже звучит как тема столкновения с тиранией как таковой, тиранией сознания, тиранией поэтики, тиранией социальной — со всеми образами тирании.

И тогда мы вместе с Дмитрием Курляндским обратились к этой новой-старой теме, переосмыслив андеграундное действие в 90 минутную оперу большого стиля.

ФОТООЛИМПИЯ ОРЛОВА

Дмитрий Курляндский в интервью об «Октавии» сказал, что ее целью отчасти является «удаление опухоли тирании из мозга тиранов».

Да-да, абсолютно верно, поэтому мы и назвали спектакль, который одновременно является еще и инсталляцией, «Оперой-операцией». Но я не буду раскрывать секрет, как это происходит конкретно, вы сами все увидите.

Эта фраза Курляндского заставила меня задуматься над банальным, пожалуй, вопросом: может ли искусство влиять на действительность?

В фантастических романах, например, есть любопытная и достаточно популярная теперь мысль — что даже если вы раздавите бабочку в прошлом, то можете одним этим фактом изменить весь ход истории. Так вот: искусство — это тысячи таких бабочек.

А что стало с темой «Пиноккио»?

«Пиноккио» — это совсем иной проект. Текст Андрея Вишневского тесно связан с моей художественной историей. Мы очень близки с ним, мы вместе учились. И он во многом вобрал в себя свойства того, что я сейчас называю «новой процессуальностью». Его текст я ощущаю не только как произведение, принадлежащее какому-то отдаленному от меня драматургу, но и как свой собственный мир. Это позволило нам на протяжении определенного периода работы развивать ту мифологию, которая спрятана в этом тексте. Мы называем это «Пиномифология».

«Пиномифологией»?

Да. Сам «Пиноккио» связан, скорее, с теми мутациями, которые переживает сегодня время. Время, в котором человеческое в человеке постепенно исчезает, стирается.

А над этим текстом вам было трудно работать?

Текст претворил в новую мифологическую ткань сам Андрей Вишневский, он уже подготовил пьесу к постановке. Так что вопрос теперь остался лишь в том, какую подходящую форму найти этому тексту. И вот этим поиском мы именно сейчас и занимаемся.