Интервью с Виктором Терелей

28, 29 и 30 апреля на Основной сцене Электротеатра Станиславский – спектакль Филиппа Григорьяна «Тартюф». Главную роль, мошенника и ханжу в обличье святоши, играет Виктор Тереля – артист петербургского Малого драматического театра, московской «Школы драматического искусства», педагог, режиссер, а еще – Шувалов в известном телесериале «Великая». О «вертикальных» текстах и о вызовах современности – в интервью перед первым выходом на сцену Электротеатра Станиславский. 

Как сегодня театру быть с классическим текстом? Что с ним делать, чтоб его можно было заново услышать – не как мертвый, хрестоматийный, а как живой?

Человек, который хочет делать современное или интерпретировать классику из желания быть более понятным, на самом деле – сноб, который думает, что он умнее публики. Существует проблема: за последние 20 лет воспитали новую публику. И хотя я не знаю ее, но я знаю точно: если ей дать ей самые «раз-устрицы» – не будет она от них плевать. Вопрос в одном – делаешь ты это профессионально или нет. Если ты сам блуждаешь, сам не понимаешь, то за твоим блужданием будет колебаться и публика. Мы у Анатолия Васильева выросли на «Диалогах» Платона – а это сложная игра, в которой если ты сам потерял нить, то падает вся сцена и зритель ничего не понимает. А если понимаешь – то понятны и Дидро, и Платон, и все вертикальные мифологические тексты.

Но нельзя же отгораживаться от всего, что происходит вокруг. Васильев публично выступал и говорил, что взял пьесу Славкина еще и потому, что хотел через нее понять антропологию современного человека. Сегодня люди другие, чем у Платона, нет?

Я действительно плохо знаю современную драму. Правда, пытался ее читать. Когда-то покойный Кирилл Юрьевич Лавров сказал: «Поставь современную пьесу». Я ответил – если вы знаете, какую, я скажу да. Он помолчал и не ответил ничего. Но! Одна вещь, которую я видел, меня потрясла. «Кухня» Максима Курочкина с Олегом Меньшиковым. Там абсолютно круто была построена мифологическая история. Я когда шел, думал: как-то это все за уши притянуто, нибелунги (мои любимые, про которых я все знаю!) на современной кухне. Я не мог представить, что современный парень, Курочкин, может это написать. И когда я почитал все хамство, что было написано после спектакля, то написал разбор разборов. А большей частью
современная драма – это реплики по очереди, плазма в той или иной эмоциональной напряженности. Правда, я не слежу хорошо, чтоб говорить. Но я себе сказал – пожалуй, мне хватит того, что написано до 19 века, нашего Серебряного и советской литературы вроде Трифонова и Абрамова, аристократов духа. Мне там так хорошо, что жизни не хватит, чтоб с этим разобраться. Я не хочу быть современным. Мало того – я не слышу современность, как речь, как культуру, она меня пугает. Мне кажется, есть острова культуры, но как связей не существует. Такой у меня эсхатологический взгляд.

Понятно про высоту старых текстов. А вот про технологию их произнесения интересно – можно ли ее описать?

Это очень просто. Чаще всего всякая игра внутри театра совершенно случайна. Нет целенаправленного обучения. И только Анатолий Васильев предложил целенаправленное обучение. Он сказал: разделите для начала литературу и увидите, что психологическая литература лежит внутри ситуации, ситуация предполагает поведение, значит, она чувственная, душевная. Игровая же структура – структура диалогов, где внутри вертикали мифов живут и действуют темы. И для них нужно действенное слово: оно само движется и двигает действие. Это не значит, что это действие не эмоционально: у Васильева это – эмоциональный компьютер. Додин научил меня, что сердце должно сочиться кровью. А Васильев научил, что кровью должны сочиться мозги.

Достоевский – философ, в «юбках и штанах», в сентиментальности этой он умирает, как не живет и поэтическая драма. И это тоже эмоционально – мысль тоже живет в эмоциях. Какое отношение опыт маленькой девочки имеет к Шекспиру? Какое отношение наше невежественное время имеет к этому? Никакого, а потому и эмоций нет на эту тему. Для меня миф – более живое, мне ближе Эрос Платона, а не либидо Фрейда, который натворил столько беды в литературе и театре.

И ты в любом спектакле так делаешь?

Конечно.

А если вокруг играют по-другому?

Одна игра от другой не отличается. Ты просто сразу видишь, живет текст в этой игре или нет. Мы говорим: Чехов – психологический автор, но у него все вертикально, там тоже практически не люди, а категории. Елена Андреевна – это красота, и живет она абсолютно как категория. Поэтому Астров и говорит – я не люблю людей, я могу любить только красоту. Это образ самой идеи. Меня не интересует частное, меня интересует только трагедия самого художника, одинаковая у поэта, музыканта и во все времена. Я не виноват в том, что тетя Клава из 6-го ряда не интересуется этим. Я живу тем, чем я живу.

Но вы все существуете потому, что «тети Клавы» пришли в зал.

Когда поймаешь меня на том, что я сделал то, что никому не интересно, я приму эту претензию. Я уверен, что это все снобизм. Мой лозунг: «самые раз-устрицы самому простому человеку!»

Расскажи об опыте работы над сериалом «Екатерина Великая», который сейчас как раз идет на телевидении и где ты играешь Шувалова.

Я по предложению режиссера поучаствовал в написании сценария. две трети текста – мои. И я писал политическую драму: меня интересует власть, а не то, что Екатерина спит с Орловым. Власть у Екатерина – э то сюжет ее жизни, а все остальное, связанное с личными привязанностями – фабула. И бывает ли, чтобы самое прекрасное начинание не закончилось кровью. Я все время не мог избавиться от слов Пушкина, который говорил, что она развратила этот век и когда-нибудь ей все припомнят, не скроется за перепиской с Вольтером и Дидро. Меня интересует больше такая территория, но артисты любят играть про юбки и штаны. Но интересно ведь другое – то, что чужая женщина пришла в державу, полюбила ее, приняла православие, стала великой.